Скорая помощь. Обычные ужасы и необычная жизнь док - Страница 34

К оглавлению

34

— Вкусно? — улыбнулась официантка, перехватив его взгляд.

— Очень! — подтвердил Данилов. — Ваш повар – волшебник.

— Мне тоже понравилось, — сказал Эдик.

— Спасибо, — поблагодарила официантка и ушла.

— Не могу позволить себе привыкнуть к кому-то, — продолжил Данилов, разливая водку по рюмкам. — Не хочу позволять. Лучше так – одному.

Движением бровей Эдик выразил свое несогласие с последним утверждением.

— Одному внутри, в душе, — пояснил Данилов, — психологическое одиночество не подразумевает одиночества в бытовом и физиологическом смысле этого слова. Я не монах, а обычный здоровый мужик. Ну – почти здоровый, если не брать в расчет мою знаменитую посттравматическую энцефалопатию. У меня есть и всегда были подружки, кое-кто из них даже работает на нашей подстанции…

— Фельдшер Макаренко и доктор Чанцева…

— Я был уверен, что ты учился ремеслу, а не собирал сплетни, — Данилов нахмурился и погрозил ему пальцем.

— Одно другому не мешает.

— Возможно… За все хорошее!

— За все!

Было так здорово сидеть в уютном месте с понимающим тебя собеседником, пить хорошую водку, закусывать ее вкусной, практически домашней едой, вести неспешный разговор и время от времени негромко чокаться рюмками. Было в этом что-то радостное и, одновременно, умиротворяющее. Грязный и жестокий мир, полный несправедливости и боли, отошел на второй план, уступив место гармонии грамотного застолья и блаженству задушевной беседы. Совершенно незаметно для себя Данилов выложил собеседнику все, что лежало у него на душе, и почувствовал нечто вроде облегчения от своей импровизированной исповеди. Эдик слушал молча, лишь изредка задавая уточняющие вопросы, а под конец, когда они, откинувшись на спинки своих стульев, запивали обед обжигающе горячим кофе из крохотных чашечек, сказал:

— Мне кажется, что кое в чем ты ошибаешься, Вова…

— В чем же? — Данилов поставил пустую чашечку на блюдце и внимательно уставился на Эдика, чувствуя, что тот хочет сказать нечто важное.

— Ты не впускаешь никого в свою жизнь не потому, что боишься привыкнуть к кому-то, боишься новых разочарований, новых потерь. Ты, насколько я понимаю, очень мало чего боишься. Ты просто держишь место для нее. Ты ждешь ее возвращения…

— Эдик, ты перепил, — перебил его Данилов, — и говоришь глупости.

— …И боишься признаться в этом самому себе, — продолжил Эдик. — Ты хочешь всегда быть сильным, и в этом твое слабое место.

Глава восьмая
СМЯТЕНИЕ ЧУВСТВ

Бывает так – живут люди вместе около десяти лет, наживают какое-то имущество, двоих детей, заводят собаку и считаются вполне благополучной семьей. Считаются до тех пор, пока муж не приревнует жену к соседу и не нанесет ей восемнадцать колотых ран кухонным ножом.

«Женщина тридцать два года, ножевое ранение» не тот повод, который настраивает бригаду на благостный лад. Запрыгнули в машину, доехали при «светомузыке», выпрыгнули и бегом поднялись на четвертый этаж хрущевки.

Кардиограф Данилов оставил в машине – не тот повод. Вместо этого прихватил плащевые носилки. Из типовых пятиэтажек можно вынести больного и на обычных носилках, но кто его знает – какая там ситуация с мебелью в квартире, особенно в прихожей. Некоторые умудряются впихнуть в маленькое пространство столько мебели, что всю жизнь ходят бочком. И ничего – привыкают. Разумеется, им и в голову не приходит мысль о том, что когда-нибудь здесь понадобится пронести тело на носилках. Их собственное тело…

Влетев в квартиру, буквально набитую людьми в синей форме, Данилов кинулся к пострадавшей, разлегшейся в огромной луже крови, вольготно раскинув руки.

— Умерла еще до нашего приезда. — Старший лейтенант был знаком Данилову, им уже приходилось не раз встречаться «по службе».

У лейтенанта было редкое имя – Тимофей.

— Странно, если бы она была жива… — словно про себя сказал Данилов, надев перчатки и расстегнув мокрый от крови ситцевый халатик. — Два проникающих в сердце, перерезана левая сонная артерия, да и брюшной отдел аорты явно задет…

Над пупком, по центру живота, он насчитал семь ран, своим расположением напоминавших расходящиеся во все стороны лучи солнца.

Тимофей показал Данилову и Вере орудие убийства – большой кухонный нож с фигурной деревянной ручкой, уже упакованный в прозрачный пакет. И лезвие, и ручка были испачканы кровью.

— Соседка вызвала, — сказал старлей. — И нас, и вас.

— Муж? — спросил Данилов.

— Муж, — подтвердил Тимофей. — Соседка говорит – ревновал он ее сильно.

— Любил, значит, — вздохнула Вера.

— Лучше бы уж ненавидел, — зло сказал Данилов. — Глядишь, и успели бы…

Оставив Тимофею номер наряда, Данилов пошел к выходу.

— А его-то задержали? — спросила любопытная Вера.

— Сбежал, — ответил Тимофей и добавил: – Никуда он не денется – протрезвеет и сам явится. С повинной.

— Что только люди не творят! — сказала Вера, догнав Данилова на лестнице. — Ужас… Только подумаешь, что еще вчера у детей были папа и мама…

— А теперь у них никого нет! — ответил ей Данилов. — И хватит пустой болтовни!

— Вы сегодня какой-то странный… — обиделась Вера. — Уж и слова сказать нельзя.

— Можно, только зачем? — Данилов изо всей силы пнул ногой дверь и вышел на улицу.

Открыл дверцу салона, зашвырнул внутрь носилки и, обернувшись к Вере, сказал:

— Самое ужасное в том, что когда-то они любили друг друга. Или, хотя бы, испытывали приязнь…

34